Начало: позднее лето (Серпен), 3056
Место: Империя Тавантин, Ундервуд, Айронхерт
Участники: Ингрих, Барти Фир, Понтифий (Энац), Финнек
|
Вы последний раз заходили Сегодня, 01:01 Текущее время 25 Апр 2024 01:01 Отметить все форумы как прочтенные |
Последние сообщения Активные темы дня Активисты дня Активисты форума |
12 день месяца Серпен,
3056 год от прихода первородных в Амалирр
Над хорами церковного зала плыл душный, густой эфир, нагретый десятками свечей и дыханием братьев, окутанный фимиамом и миррой. Глухо вытекала в это раскаленное золото света, отраженного камнем храма, а капелла вечерних псалмов. Благоговение свинцом разливалось в теле, бросая в дрожь и непроницаемой пеленой ограждая монахов от летящего в геенну внешнего мира.
Аббат, утирая проступивший на лбу пот, одними губами читал вслед за хором священный стих, в уме складывая часы до визита епископа, собирающегося навестить аббатство по случаю наступления сорокового года от основания его Клевином I Благочестивым и проверить попутно – ведется ли святая служба как подобает. И регент клира несомненно проделал достойную работу с молодыми певчими, которая поистине в праве стать жемчужиной, украшающей в довершении всего, смиренное бытие монастыря.
И вот новый псалом канонарха предвещает благую жизнь в прощении Всемогущего. Внимание аббата орлицей встрепенулось над хором. Мнговение. Здесь - глухое марево голосов пронзает поистине ангельское сопрано…
Или не пронзает?.. И снова канонарх: «Нечестивые да не пребудут перед оча-ами твои-ими-и». Аббат обратился весь в слух, в самом деле, не померещилось ли ему. И снова сопрано не было. На этот раз отец-настоятель едва уловимо перекрестился. «Во имя же всех святых, что бы это могло значить?». Он в смятении окинул взглядом церковный хор. Вот уже долгое время мирясь со слабым зрением, он разумеется понятия не имел, как выглядел обладатель исчезнувшей партии, ведь он никогда раньше не присматривался и к чтецам вкупе. И словно бы только в это мгновение, когда звуки псалтыря перестали иметь привычную свою форму, его сознание наконец поразила мысль, что звук-де издают вполне зримые певчие из плоти и крови.
Аббат напряг слабые зрачки и как мог узрел-таки юношей благочестиво вытянувшихся в рясах. Кто-то повыше, кто-то поплотнее, там – во втором ряду совсем безбровый белокурый тянет баритон возведя очи горе; там – справа от него, под витражами, двое будто бы брата, очень уж похожи, смиренно – в одну партию тенора, в первых рядах уж совсем дети, лик невинности, с прозрачным дискантом.
«Нет, это бестолковые, безответственные юнцы, вот кто это. Благочестивым своим обликом лишь ввергают в сомнение и слабовольное потакание, надо-де быть с ними строгим, ведь и Господь с них взыщет», - думал он, в досаде пожевывая губы. Теперь святой долг его – во имя праведного порядка выяснить причину этой пропажи до предстоящей службы в присутствии самого епископа Гарена.
Над церковными хорами летали слова псалтири:
«Когда взываю – услышь меня Боже правды моей! В тесноте ты давал мне простор. В тесноте моей я призвал Исайю и к Богу моему воззвал. И Он услышал от чертога святого голос мой, и вопль мой дошел до слуха Его»
Сандалии в поспешной тревоге хромали по монастырской траве, сбивая выпавшую в сумерках Серпена росу. За темными валунами стен едва бледнел последний лоскут дня. Ощутимые после безветрия легкие колебания еще не остывшего воздуха, будто бы нашептывали о предстоящей непогоде и несли с полей запах сухих колосьев. Откуда-то из рощицы при монастыре звал одинокий дрозд. Брат Уильям, под предлогом приступа ломоты в суставах, покинул службу и как мог в свои годы спешил к келье, отведенной ему с послушником.
«Ах, бренная ноша моя, наградил же меня тобой Бог!.. А ведь я-то, старый дурак, должен был понять к чему эти расспросы, к чему эта бестолковая «Опись странствий по Ундервуду», которую этот бесстыдник попросил перевести для него из библиотеки соседнего монастыря. К чему эта замкнутость, брожение вдоль стен и подобная меланхолия…»
Брат Уилльям доковылял наконец до кельи и будто все его нутро провалилось куда-то вниз. Сейчас он откроет дверь, а там – ничего.
«А ведь как давно дали знать о себе эти тревожные склонности… дурак я дурак, бестолковый и глухой…».
И разверзшаяся пустота кельи высосала из монаха даже эту досадную тоску. Серели голые стены, едва дышали на легком ветру белесые страницы оставленных нараспашку пары книг. И что-то еще было там. Когда брат Уилльям поборол сковавшее его потрясение, ног он не чувствовал, и они сами принесли его к чернильницей прижатому на столе клочку бумаги. Монах схватил листок. На нем беглым почерком, черным по белому было сказано:
«Дорогой Учитель!
Я знаю, вы хотели попридержать до поры до времени вне моего ведения, насколько недолго мне осталось быть Вашим послушником и что совсем скоро мне уготован постриг. Пока же оковы долга не связывают меня так сильно, я вознамерился следовать неизведанному пути сердца, дабы будущее святое служение не омрачать своим сомнением. Куда направлюсь – не знаю и молю не искать меня. Вы не заслуживаете такого бремени.
Целую руки Ваши, Учитель сердца моего, да благословит Вас Господь.
П.С. книги свои я вернул библиотекарю, с собою же ничего ценного не унес, будьте покойны.»
Одинокой фигуркой в рясе темнел брат Уилльям в проеме пустой кельи, застыв с белесым пятном бумаги в сухой руке.
«Господи. Помилуй и спаси нас, вразуми и не дай в поспешности, страхе или гневе совершить неугодное перед очами твоими.»
Поднимался ветер, кричал в монастырской роще дрозд.
переход на - деревенскую околицу Хорнкерста
>>> продолжение
Первые раскаты грома тяжело пробежали по улочкам ночного Хорнкерста. Вокруг настала темень – глаз выколи, но конюшенный дворик у придорожного трактира желтел отсветами дегтярного факела, призрачно плавающего от трактира до тракта и снова до трактира и так порядка пяти раз.
- 250 фунтов свеженького монастырского в каждом, хозяюшка, уж вы не сомневайтесь, - сально растянулось блестящее в свете факела тучное лицо возницы, когда последняя бочка благополучно миновала порог харчевенного погребка.
- Право слово, эти пройдохи в рясах знают толк, – попав точным плевком ровнехонько под носок сапога, вставил его молодцеватый спутник и словно ненароком подперев дюжей рукой трактирный косяк, преградил хозяйке путь. Хозяйка – бледная белокурая женщина, окатила его ледяным взглядом глубоких безбровых глазниц как колодезной водой нагретый зад из банного ушата, - хе-хе, прошу, барышня - небрежно отшутился детина, высвобождая проход и вытворив грубо-медвежье подобие реверанса. Дверь многозначительно захлопнулась перед его носом. Словно вторя ей грянул гром и будто из неоткуда налетевший ветер обдал возницу и его спутника потоком ледяного дождя.
- Вот сука.
- Я говорю тебе, она такой породы, что не приведи Всеединый вздумается с ней шутки шутить – останешься без хозяйства, - равнодушно протянул возница, почесывая брюхо - а теперь, поспешим-ка мы в соседнюю харчевенку, авось там еще осталось для нас по местечку подле очага да по пинте элю…
«Господи, Единый и Всеблагой, прости дерзновенные прегрешения мои, - летала беззвучная молитва по тесноте бочонка, помещавшимся теперь вместе с другими в трактирном погребе, - и да будет на все воля Твоя…»
Произнеся это и воспрянув в духе, Финнек готов был уже ринутся из бочки, покуда снаружи наступила долгожданная тишина. До сих пор план, долгими бдениями вызревавший за каменными стенами монастыря работал безукоризненно: пара мешков с мукой под ногами преданно дополняли недостаток меры вина, пробка – заранее вырезанная так, чтобы входила и выходила свободно изнутри – милостиво позволяла пополнять запасы воздуха. Дело сталось за малым – выбраться и пропасть, раствориться на ближайшие пару дней... а там – будь что будет… Финнек судорожно выдохнул и приложившись плечами к верхнему донцу, конечно же заблаговременно подготовленного к тому чтобы вытолкнуть его изнутри не составляло труда, едва успел сделать толику усилий, как внезапно, скрип двери снаружи ударил стрелой в сердце, затрепетавшее в груди раненой горлицей. Финнек поспешно вернул пробку в отверстие, где ей и положено быть у полного вином бочонка, вжался в деревянные стенки и замер, боясь выдать себя колотьем в груди.
Все рухнуло в одно мгновение, душа ушла в самые пятки, когда кто-то резко выбил пробку из его бочонка.
- Сущий меня раздери, что еще… - послышался знакомый голос хозяйки трактира. Финнек, в порыве горячечного отчаяния бесконечное мгновение терзал себя соображениями – что же делать дальше, но втуне. Не найдя выхода лучше – а он действительно был один, через верхнее донце – послушник выскочил из бочки как истинный черт из табакерки, добела напугав и без того бледную женщину, упавшую тут же на зад и застывшую на полу вечно ошеломленной горгульей. Однако вечность эта закончилась скоропостижно: стремительно придя в себя, она с завидной ловкостью, которую придал ей лютый испуг, вскочила на ноги и, хрипя разъяренной кошкой, схватилась за добрую полную бутыль, которыми набиты были полки погреба. Бутыль эта угрожающе блеснула зеленым боком в тусклом свете настенного факела.
- Тише, тише, умоляю, госпожа, я не причиню вреда! - задыхаясь сам от волнения, стоя все еще в бочке, пытался совладать с ее потрясением Финнек.
- Ты кто такой?! – только и вырвалось сухо из ее худой груди.
Финнек, осторожно подняв руки, пытаясь тем самым изъяснить что безоружен, предпринял попытку выбраться из плена бочки:
- Я послушник, а никакой не грабитель, видишь рясу…
Но женщина, яростно дыша, возвела руку с бутылкой над головой:
- Еще шаг, чертяка, и кто бы ты ни был, послушник или сам понтифик – эта бочка станет твоим же гробом!
- Значит на то воля Единого, - удивительно покорно и ровно вымолвил тогда Финнек, смиренно оставшись стоять по колено в бочонке, и возвел закрытые очи горе - и да будет это наказанием за мои дерзновенные помыслы. Благослови Всемилостивый эту женщину и да не возложи на нее вину за убиение мое, взыщи же с меня, ибо я ослушался отца моего в Господе и бежал от пострига, предавшись греху сомнения, страха и, видишь Ты, гордыни…
То, что последовало далее нельзя было назвать здравым смыслом – надо заметить, оный и вовсе не сопровождал всю эту бьющую низким фарсом мистерию.
Увидев как искренне предался молитве заключенный внутри винного бочонка юный монашек, подобный новорожденному теленку - измятый с промокшей от духоты погреба копной рыжих волос, женщина, доведенная бессмысленностью сцены, выпустила бутылку из ослабевшей руки и страдала теперь в конвульсиях фыркающего смеха.
Финнек растерянно опустил руки, в духе не ведая что будет дальше.
- Ты послушник, говоришь? – прыснула она, вытирая передником выступившие слезы.
- Да, я служу Господу, - снова приступ смеха.
Наконец, уже не в силах потворствовать конвульсиям, мучавшим напряжением ее мышцы, она выдохнула и придала себе прежнюю осанку. Последовавшие за тем слова благодатной ангельской песней пролились в душу Финнека.
- Можешь быть спокоен, послушник. Не трону я тебя. А то и переночуешь здесь, ведь куда ты пойдешь сейчас, блаженный ты мой.
Лицо Финнека просияло. Всего мгновение назад казалось, что все уже безвозвратно потеряно.
- Иди за мной. И лицо прикрой…
В трактирной зале колом стоял душный чад и гудящий шум. Какие-то чересчур, словно бы из Пекла, багрово-медные отсветы очага и светильников плясали по грязным лицам, липким столам, голым грудям хохотавшей у кого-то на коленях девицы… Финнек, вжал голову в плечи отчего капюшон налез на лоб так, что для глаз остался лишь небольшой просвет, в который он вглядывался, спеша за хозяйкой, проталкивавшейся через разгоряченные людские тела. Поднявшись по винтовой лестнице вверх, она наконец раскрыла какую-то небольшую дверцу, куда втолкнула замешкавшегося послушника. Когда весь трактирный бугурт остался за дверью и свежий ночной воздух из приоткрытого окна овеял лицо, Финнек прерывисто выдохнул, почувствовав как отступает тошнота, накатившая на него в чадящей зале. Хозяйка зажгла лучинку на столе и глазу открылась небольшая комната с просторным ложем и прочим незамысловатым, но опрятным и чистым убранством. Пахло лавандой.
- Вот. Это моя горница и никто тебя здесь и пальцем не тронет.
Финнек, переживший за этот день больше чем за несколько лет монашеской жизни, бессмысленно смотрел на нее из-под капюшона, застыв у порога. Женщина тихо, незлобливо рассмеялась.
- Сколько живу, а такого еще не приводил Единый увидеть. Ну же, проходи, - она легко потянула его за широкий рукав рясы, - выдохни здесь, а мне нужно закончить работу, - женщина усадила его на кровать, а сама направилась обратно к двери.
- Почему ты помогаешь мне? – беспокойно бросил ей вдогонку Финнек, успев вернуться из оцепенения.
На его слова она небрежно обернулась и скупо хмыкнула:
- Коли уж ты беглец, я тебя не выдам и напротив - позабочусь, чтобы никто не прознал про твои похождения. На своей шкуре знаю каково это, быть в бегах. Да и… - прибавила она уже мягче, - ты совсем не похож на тех, с кем мне приходится иметь дело каждый божий день. По душе ты мне, послушник. А теперь отдохни и растянись, небось засиделся в бочке-то.
И она ушла, оставив Финнека в блаженном полумраке и тишине горницы. Только снаружи по-прежнему шумел дождь, но, казалось, вскоре совсем собирался стихнуть. Чудесная свобода легкостью растекалась по всем членам тела, ночной воздух свежими потоками наполнял легкие. Финнек, сбросив сандалии блаженно растянулся на шерстистой лежанке, не в силах уразуметь все то, что приключилось с ним за эти ничтожные сутки.
«Всеединый, - обратился его дух в молитве, - значит такова Твоя воля...»
Не в силах долее держать сознание в бодрствовании, Финнек провалился в объятия сна. Ему отчего-то снился алый лосось, по весне косяками пробивающийся из моря вверх по течению до монастырского озера. Пятнистые рыбины, сверкая боками скакали против волн каменистой речки под сладостные звуки хвалебен клира…
Он проснулся от скрипа двери горницы уже глухой ночью. Войдя, хозяйка зажгла новую лучину в светце у ложа и оставила рядом ломоть хлеба с маслом и кружку чего-то горячего – тонкие струйки пара плясали в прохладном ночном воздухе. Сама же, прикрыв сильнее ставенки, распустила белые как лен волосы, но не снимая одежд легла по другую сторону постели, отчего Финнек, с которого мгновенно сошел сон, встрепенулся как пуганый заяц. Женщин он до сего дня просто же редко видел, потому стоит ли говорить о том, какой ужас его охватил, когда одна из них оказалась с ним так близко и наедине.
- Я тебя не трону, но не согнать же мне тебя на пол, верно? - легко прочитав его мысли, сказала она с улыбкой и рассмеялась беззвучно, - ты должно быть голоден. Поел бы лучше.
Уговоры тут были не нужны и покуда Финнек, успокоив себя как мог, уплетал за обе щеки, женщина наблюдала за ним, наивно, как ребенок за дивной божьей тварью. Прикончив все до крохи, он растерянно обернулся к ней:
- Я не знаю чем отблагодарить тебя.
- Станется, - просто кивнула она, - лучинку задуй.
Финнек снова устроился на лежанке.
- Не сомневайся в том что сделал, послушник - звучал в темноте голос женщины, от к которой он в целомудрии своем отвернулся и улегся на самый край - сердце никогда не обманет. С ним найдешь свою дорогу, даже если все вокруг станут осуждать тебя и предадут клейму.
После недолгого молчания, Финнек, уверивший себя наконец в том, что не творится ничего греховного, и помыкаемый любопытством, в конец победившим робость, обернулся и встретился с ней взглядом.
- Так отчего ты бежала? – не мудрствуя вымолвил он, о чем почти сразу пожалел, будто испугавшись своей невоздержанной пытливости и ее, теперь неминуемого, ответа. Но женщина оставалась совсем спокойна и молвила ровно:
- От постыдного мужа. Когда-то давно, отец выдал меня за бесчестного подлеца и труса только из-за пары овец из его отары. Бедность – не порок, но лютая ноша, послушник. А теперь – спи. Коли будет охота, завра еще обмолвимся.
Дождь снаружи совсем утих и серебряный путь лунного света тихо проник в горницу. Белые волосы, печально сиявшие в свете луны – вот последнее, что видел Финнек, прежде чем снова забылся на этот раз крепким сном без сновидений.
Поутру, едва солнце показалось за синим лесом, хозяйка по его же просьбе вывела Финнека к тракту на Бризингер, не успевшему высохнуть от ночного дождя, но и не размытому совсем. Туда он намеревался держать путь, ведь где-то в земледельческих окрестностях близ города, должно быть, еще доживает свой век матушка. Дать ей знать, что жив и в здравии, отблагодарить за все и уйти дальше с миром.
- Держи, - вручила женщина ему на прощание небольшой сверток, - с этим не помрешь с голоду, первое время. А еще там лечебный бальзам. Варит тут его один ведун. Не приведи тебя лихая конечно нарваться на неприятности, но раны от него затягиваются быстрее. Через пару миль, в рощице у левой обочины найдешь родник.
Две этих худых фигуры, обвеваемые тихим утренним ветром – одна в полощущемся синем плаще из тартана, другая в колеблющейся темной рясе замерли на перепутье среди безмолвия, раскинувшегося окрест.
- Назови свои имя, и я буду хранить его в сердце, госпожа – принял Финнек ее сверток. Женщина убрала льняную прядь с губ, занявшихся слабой улыбкой:
- Эшлинн.
Последний раз взглянув на своего ангела-хранителя, как успел он про себя окрестить хозяйку, Финнек двинулся в путь. Эшлинн простояла у тракта еще толику времени, провожая послушника взглядом. «Если ты и есть, Всеединый, храни этого юнца», попросила она беззвучно какое-то вечно безмолвствующее, неосязаемое, но глубоко вожделенное духом существо, и – ушла, придерживая бледными пальцами колышущийся синий плащ. Над опустевшим перепутьем разгорался золотистый рассвет.
0 пользователей, 1 гостей, 0 скрытых