Здравствуй, отец...

Надеясь получить помощь от своего друга – проповедника Франсина, Финн пользуется услугой скриптора Понтифия, отправившего написанное в темнице послание в крепость барона де’Авлия. Но, кажется, это письмо попало вовсе не в руки проповедника…

Чьи-то руки, жилистые, тёплые приподняли его с доленского льда.
- Франсин?...
С трудом поймав бессознательным взглядом блуждающую над собой тень, различив плечи, шею, лицо, Финну казалось, хотелось верить в то, что это был именно он.
- Сын. Береги силы.
Шершавая шкура коня. Белого, белоснежного как облако, слепящего боками сквозь опаленные ресницы. Или это всего лишь заснеженная равнина отражает небесный свет? Поначалу бег скакуна только причинял боль, беспокоя искалеченные суставы и обожженное тело. Но постепенно перейдя в мерный галоп, укачал с поистине материнской нежностью, и мрак вновь окутал сознание...

- Есть вещи, о которых нельзя сказать до тех пор, пока не подойдёт время, - голос казался смутно знакомым. Франсин? Нет, точно нет. Отец Уильям?..
- Это... деспотично. Во имя чего?..
Женский приятный, серебристый, но смятенный, печальный голос. Не менее знакомый, чем первый.
- Во имя здравого смысла, порядка и безопасности. Подобное может показаться несправедливым, ведь... он был совсем мальцом, никто и не выслушал бы его мнения. Я надеялся, искал лучший выход, полагался, в конце-концов, на то, что дух исарианства поможет предотвратить последствия влияния дурной крови...
- От своей крови не сбежишь, отец. Вам ли не знать?
- Не сбежишь. Но все возможно предупредить.
- А это вы смогли предупредить? Он пострадал, а мог бы - умереть там и мы даже не узнали бы о каверзах этого лицемерного пса!
- Дочь, выбирай выражения, когда разговариваешь со мной.
- Вы - деспот.
- Я - единственный здесь, кто не боится рассуждать здраво.
- Вы боитесь. Боитесь, что в один день доверие к тем, кто для вас не пустое место, разрушит мнимые стены вашего тщеславия и все выйдет из рук вон.
Шаги. Удаляющиеся, возносящиеся эхом по высоким каменным сводам. Бесконечным каменным сводам, темным сводам. В них умирает прошлое, но рождается какая-то неразрешимая тайна. Она мучает, скабрезно глумится над слабым телом, расширяясь под сводами так, что поглощает все свободное пространство, становится невыносимо страшно, горячо.
- ... ed Te clamanus gementes et flentes in ac lacrimorum vala. Noctras deprecationes ne despicias in necessitatibus.. in nomine Patri et Isaiah Sankti... [1]
- Нет, не могу, не могу сказать...
- Финн, друг мой, я здесь, ты в безопасности.
Франсин. «Я не предал, выдержал». Но как они узнали? Письмо. Понтифий. Тот монах, он передал его.
- Скриптор. Он - блаженный...
- Финн, это лихорадка. Просто потерпи. Все будет хорошо, я с тобой.
Прохладная, мягкая ладонь коснулась лба и вслед за тем опустилась на горячие веки. Покой. Медленно-медленно покой разливается по телу.


Минуло больше месяца. День снова пошел в рост, оттесняя длительные зимние ночи и уже обещая вскорости первые оттепели. Едва рассветет – щебечут синицы, укрывшись в голых ветвях где-то во внутреннем дворе крепости. К полудню ветер все быстрее гонит серые рваные тучи, словно те – стадо овец, которых до темноты нужно хорошенько выпасти.

Пальцы бегают по струнам довольно сноровисто. Мелодия, уже стройная, украшенная форшлагами, обретает гармонию, характер и смысл.
- Чудесно, брат.
Финнек остановил пальцы и обернулся на голос. Последствия заточения не остались всецело в прошлом, но лишь отчасти отступили, будто бы превратились в тень за спиной и то благодаря заботе и молитвам друзей. Он осунулся в лице и все еще был бледен, ослабевшие плечи, едва ли выдерживали вес тела, заставляя шею отчасти подаваться вперед и вниз. Но наибольшая перемена произошла в глазах: именно туда, казалось, и сосредоточились все духовные и физические силы.
- Песнь о Груумшаге и слепом гоблине. Пусть будет называться так.
Подобрав подолы зеленого платья, Боудицея вышла из небольшой дверной арки и заняла место напротив постели брата, у которой она лично проводила довольно много времени, пока тот приходил в порядок.
- Удивительно, как в тебе сочетаются искренняя вера в Единого и умение видеть смысл и ценность вещей равно противоположных.
Из тех неясных первых слов, которыми оба встретили друг друга, когда к Финнеку вернулись силы, их беседы уже обратились для обоих в едва ли не каждодневную потребность. Боуди была умна и начитана, Финн – много видел и многое понимал. В присутствии друг друга оба находили некий приятный баланс: баронета, наконец, могла кому-то излить думы, а Финнек, ободряемый так необходимым ему чувством кровного родства, быстрее шел на поправку.
- В корне – они родны. Любой народ выражает свои устремления к лучшей жизни как умеет. И своеобразно, в зависимости от того, как он ее разумеет. Как разумеешь ее ты?
Боуди задумалась, но ненадолго.
- Она заключается во благе моих подданных, моих земель, словом в преумножении того, за что Единый положил мне ответственность и на что отвел время.
- Ты – исарианка и говоришь суть глав из Священного Писания. Тех, где Исайя рассказывает притчу о виноградниках и дихремах, зарытых в землю.  
Она задумалась снова, припоминая. Рассмеялась.
- Это правда. Но если бы я ответила иначе, - Боуди лукаво приложила пальцы к розовым губам, - лучшая жизнь – там, где я смогу есть и спать сколько захочу, не думая о том, как на меня посмотрит прислуга и друзья нашего отца, а в особенности, толстяк Хродвар!
- Не лукавь. Ты забыла упомянуть пылкую любовь атраванского принца и…
- Брат!– Боуди не сдержалась от смеха, вырвавшегося из-под напускной серьезности и укора. Финнек любил ее и благодарил каждый миг, что ему удавалось провести с ней. Ее улыбка казалась ему божественной наградой за терпение и преодоление всего, что выпало на его долю.
- Веселость и беседы – занятия достойные в отведенное им время, - вдруг послышался голос из-за спины баронеты, - но пришло время нам обсудить дела.
- Здравствуй, отец, - Финнек кивнул и отложил лютню в сторону. Боуди заметно помрачнела. Эта перемена происходила с ней всегда, когда Лукан появлялся рядом.

[1]:

"...к Тебе взываем, стеная и плача в этой долине слез. Не презри молений наших в скорбях наших... Во имя Отца и Святого Исайи..."